Удаление А.С. Пушкина из С-Петербурга в 1820 году

Рассказ Ф.Н. Глинки

Так писал А. С. Пушкин из степей Новороссийских в С -Петербург, к Ф. Н. Глинке, отзываясь на поэтическое приветствие сего последнего, напечатанное вскоре после непроизвольного отъезда Пушкина из северной столицы (С. Отечества 1820 г. сент. № 38). Стихи эти недавно читаны были Н. В. Путятою в торжественном собрании Общества люб. Росс. словесности, на 50 летном юбилее литературной деятельности кн. П. А. Вяземского и Ф. Н.Глинки. Тогда же, и по этому поводу, мы позволили себе обратиться к Ф. Н. Глинке за ближайшими разъяснениями его дружеских сношений с Пушкиным. Ф. Н. Глинка почтил нас письмом, из которого приводятся нижеследующие строки. Приносим глубокую благодарность заслуженному и маститому ветерану нашей словесности.

Другие подробности об удалении Пушкина из Петербурга можно найти в нашей книжке: „Пушкин в Южной России". М. 1862, стр. 1 — 13.

Познакомившись и сойдясь с Пушкиным с самого выпуска его из Лицея, я очень его любил как Пушкина и уважал как в высшей степени талантливого поэта. Кажется, и он это чувствовал, и потому дозволял мне говорить ему прямо на прямо на счет тогдашней его разгульной жизни. Мне удалось даже отвести его от одной дуэли. Но это постороннее: приступаю к делу. Раз утром выхожу я из своей квартиры (на Театральной площади) и вижу Пушкина, идущего мне на встречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и легкий оттенок бледности замечался на щеках. "Я к вам". — "А я от себя!" И мы пошли вдоль площади. Пушкин заговорил первый: „Я шел к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пьесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжег все мои бумаги". При этом рассказе я тотчас узнал Ф**к с его проделками (*примечание: агента полиции).

"Теперь" — продолжал Пушкин, немного озабоченный: — и меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю как и что будет и с чего с ним взяться?... Вот я и шел посоветоваться с вами"... Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему:

"Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт; но в душе и рыцарских его выходках — у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности". Тут, еще поговорив немного, мы расстались: Пушкин пошел к Милорадовичу, а мне путь лежал в другое место.

Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором, как при генерал-губернаторе, состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии.

Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне на встречу: "Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счел более деликатным (это тоже, любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги.

Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом и, когда я спросил о бумагах, он отвечал: „Граф! все мои стихи сожжены! — у меня ничего не найдется на квартире; но, если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда либо написано мною (разумеется кроме печатного) с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем".

Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал... и написал целую тетрадь... Вон она (указывая на стол у окна) полюбуйся!.. Завтра я отвезу ее Государю. А знаешь ли? — Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения".

После этого мы перешли к очередным делам, а там занялись разговорами о делах графа, о Вороньках (имение в Полтавской губернии), где он выстроил великолепный дом, развел чудесный сад (он очень любил садоводство) и всем этим хотел пожертвовать в пользу института для бедных девиц Полтавской губернии.

На другой день я постарался придти к Милорадовичу поранее и поджидал возвращения его от Государя. Он возвратился и первым словом его было: "Ну, вот дело Пушкина и решено!" Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал: "Я вошел к Государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал:

„Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, Государь, лучше этого не читать! Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, и наконец спросил:

"А что ж ты сделал с автором?"

— Я?.. (сказал Милорадович) я объявил ему от имени Вашего Величества прощение...

Тут мне показалось (продолжал Милорадович), что Государь слегка нахмурился. Помолчав немного, Государь с живостью сказал: "Не рано ли?.. Потом, еще подумав, прибавил: "Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг!"

Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах), бросился к Оленину; Карамзин, как говорили, обратился к Государыне, а (незабвенный для меня) Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению....

Источник: Русский архив 1866 г. (005 tom_Russkiy arhiv_1866_vip 1-6)